новая папка 2 / 16899

не любит отца, не хочет уважить старика -- что делать? Его пусть любит только. Сын родился у них и помер. Утешал Гамид свою молодую жену и говорил, что пошлет Магомет им еще много детей.

-- Возьми другую жену себе,-- отвечала скучная Мялмуре,-- я несчастная в детях.

Но всех жен на свете не надо было Гамиду за одну Мялмуре. Он смотрел на нее так, что не выдерживала, бывало, она его взгляда и, положив на плечо ему голову, задумывалась, и сама не знала о чем. Сверкнут слезы в глазах, отведет руку мужа и уйдет.

-- Скучает,-- вздыхал и Гамид.

Весной рано на другой год увел Гамид жену в степь. Покорилась Мялмуре, но холоднее стала к Гамиду. Смотрит в глаза ей Гамид.

Приехал барин, спрашивал о Гамиде и Мялмуре и уехал к себе в деревню. Неделю там только пробыл и уехал назад в Петербург.

-- Скучно без Мялмуре,-- сказал он старой Маньяман.

Серьезно сказал или пошутил, но тетка рассказала осенью Мялмуре, и Мялмуре долго, как каменная, сидела и все смотрела вдаль.

Скучно прошла зима. Не было у Гамида и Мялмуре больше детей, и приставала сильней Мялмуре, чтобы взял себе другую жену.

VI

Новая весна пришла. Умерла зимой старая Маньяман. Опять Гамид собирался с женой в степь.

Точно потонула деревушка в ясном июньском дне. Только высокая мечеть смотрит в безоблачное небо. А жаркий ленивый ветерок нет-нет и принесет в деревушку радостную весть, что много хлеба, и спеет он, нежась на просторе полей.

А там, в степи, еще больше этого спеющего хлеба. И спокойными глазами посматривает "бурлак" в ту сторону, за лесом, где залегла необъятная степь.

Скоро, скоро в поход.

Сладко дремлет у ворот поскотины {Поскотиной называется огороженное у деревни пространство, куда загоняется для пастьбы скотина. (Прим. Н. Г. ГаринаМихайловского.)}, на пороге своей караулки старый Амзя. Не пойдет он больше в степь и не будет "бурлачить". Ходил он довольно. Сын теперь с невесткой пойдут

за него. Он же, чтоб не сидеть у детей на шее, нанялся на лето караулить поскотину.

Поставили у полевых ворот Амзе плетеный шалаш, смазали его глиной и навозом, укрыли соломой, и живет там Амзя за двенадцать рублей в лето, за пять пудов ржаного хлеба да кирпичного чаю фунт.

Больше и не надо ему, да и дела немного: смотреть, чтобы скотина как-нибудь из поскотины не ушла в поле. Запер ворота, и не уйдет. А кто приедет, отворит.

Деревня глухая, в стороне, кто там когда еще приедет, а из своей деревни и сам встанет да отворит. Разве мулла или два-три хозяина из тех богатых, которые на сходах решают его и ему подобных судьбу, приедут,-- ну, тогда встанет Амзя.

Много нужды видал Амзя на своем веку, но теперь уже не видит ее больше: сын Гамид у него. И славит старый Амзя Магомета за то, что успокоил он его старость таким сыном. Умеет и заработать и сберечь умеет. Много денег принесет сын, да он двенадцать рублей заработает... Не будет больше знать нужды Амзя. Пусть, кто хочет, ее знает, а он на своем веку довольно знал ее. Пусть никто ее, нужду злую, не знает.

Слава Аллаху и пророку его, что мудро устроили они все: и нужды не знает Амзя, и служба его хорошая, и хлеба много, и дешевле он. А много хлеба, дешев он, да дорога работа,-- когда еще бедному человеку дождаться такого года?

Вот как в старинные года хлеб был дешев да много родилось его,-- лучше жили люди. Хоть и дешев хлеб, да у всех он есть,-- везде и работа. А бедному человеку работа есть, и жив он.

Так думал Амзя, сидя у своего шалаша, и много другого думал, потому что любил думать. Любил думать, еще больше любил, чтобы уважали его. Кто не любит уваженья? Татарин же особенно любит и за отца считает того, кто его уважает.

Любил и Амзя уважение: так и жить хочет теперь, чтоб уважали его. Если прежде нужда и заставляла его "шалда-балда" делать,-- наймется, например, зимой на летнюю работу к Миньготе, а придет лето, сам в степь уйдет или в страду бросит работу да с женой и детьми в лес по ягоды уйдет, так что же станешь делать? А теперь,-- хоть и не наймет никто его теперь,-- если б наняли, кажется старому Амзе, не стал бы уж он так делать.

Вот и бурлаки прошли в степь... Ушел сын с невесткой... Скучно Амзе: сидит он молчаливо и тихо поет стихи из корана.

VII

Весело пошли в степь "бурлаки". Рано только немного вышли: рожь не поспела еще. Но и дома делать нечего, а пока идут, поспеет рожь,-- в степи она недели на две, а то и на три скорей поспевает.

Растянулись "бурлаки" по всему тракту. Встретились русские и кто-то заметил:

-- Вишь, татарская орда валит.

Ночь придет -- татары или в поле ночуют, а если близко своя деревня -- в деревне. Так семьями в своих ярких костюмах и идут. Другая семья серпов в десять. На них на всех -- настоящих работников, может, всего-то два и найдутся -- отец с матерью, но серпы и всем остальным всучат родители на базаре: тоже, дескать, работники. Уж что нажнут такие работники -- другое дело, а едоки и они. Так и нанимаются,-- лучше дешевле за десятину, но чтоб кормить всех, сколько съедят. Но опытны и наниматели, и редко удается обмануть их одним видом работников. Чаще приходится идти за назначенную цену и определенное количество пищи за десятину. А десятины большие {Сотенная -- четыре тысячи квадратных сажен. (Прим. Н. Г. Гарина-Михайловского.)}, и если лето дождливое, плохо приходится родителям такой большой семьи,-- они съедят весь свой заработок и не нагуляют тела на зиму. Тогда скучно возвращаться осенью домой.

Движутся кучей татары: кто едет в телеге, кто пешком с ручными тележками. Таких большинство. В тележках -- вещи, провизия, дети. А грудных на руках несут изможденные татарки, покачиваясь на своих, в толстые шерстяные чулки обутых ногах, и широко развеваются их грязные, неуклюжие красные блузы.

У детей и баб лица испитые, худые, желтые,-- лихорадка половину народа переберет, пока доберутся до места. А если прибавится к лихорадке другая какаянибудь хворь: тиф, дифтерит, корь, скарлатина, то мрут тогда и взрослые и дети, и далеко по селам разносится болезнь.

Но равнодушен татарин к смерти,-- умрет так умрет,-- что на роду написано, то должно исполниться. А если особенно ребенок умрет, то что в нем? Пока ведь только кормить его надо да время у работника отнимает он,-- баба жала бы, а тут возись с ним. Что другое, а дети дешевый товар: один умер -- другой уж поспел. Все бы жили,-- говорят татары,-- и места на свете не хватило бы.

Идут и разговаривают татары о том, что много хлеба и дорогое жнитво должно быть. Вспоминают прежние походы. Толкуют о зимних слухах, которые пустил кто-то, что крестить хотят татар и новые книги хотят им дать. Многие уже в Турцию было собрались: и вещи и хозяйство распродали. Иные и ушли, но вернулись: бумага пришла, что без паспортов в Турцию не пускают. Напугался тогда народ, но пришла веселая весна, поманил заработок, и забыли татары о тревожных слухах.

-- Кому надо? Мы верой и правдой русскому царю служим триста лет,-- за что нас обижать?

Где дорога ровная, идут, болтают; а где лес, где залегают те непроходимые лесные дороги, по которым ни летом, ни зимой нет проезду, там бросается каждый к своей тележке.

И пойдет по лесу крик:

--И-и-и!

--Эй-эй-эй!

Пройдут лес и, обтирая пот, говорят:

--Эх, беда: как тут ездят с товаром?

--Беда! маненько бы с десятину прирубить от дороги...

Не одну и не две таких застав миновать придется, пока, наконец, не сверкнет необъятная степь: хоть и тут дороги так подпаханы, что почти все лето ездить надо по колеям да рытвинам, которых наделали в весеннюю да осеннюю распутицу, но зато хоть глазу привольно.

Смотри, куда хочешь: везде хлеб и хлеб. Где-то сенокос, а то все распахали и в степи, так же как в татарской стороне, скотину уж держат на соломе почти круглый год.

VIII

Как пришли в степь, стали бурлаки советоваться, на какой базар идти им. Сбил Гамид деревню идти на знакомый ему базар. Прошлым годом он все лето с женой проработал в одной знакомой усадьбе: на том базаре, куда звал теперь, и нанимался.

Гамид звал к себе -- другие к себе. Поспорили было и потянули идти за Гамидом. Как ни гнул на свое рыжий Айла, но и ему пришлось сдаться. Побоялся народ идти за Айлой. Плут Айла: нет другого такого. Приведет деревню на базар, с приказчиком одну руку сделает, и, глядишь, всю деревню дешевле людей жать угонит приказчик. И всегда Айла сух из воды выйдет, всегда другие виноваты. Оттого и не пошли за ним, а пошли за Гамидом, потому что знали, что Гамид так не станет делать.

Пришли бурлаки в назначенное Гамидом село как раз в канун базара. Завтра рано, рано базар.

Гуляет с вечера народ по базарной площади, смотрит на часовенку в память чудесного избавления царской семьи, смотрит на ряды деревянных лавочек, на ряды возов: кто с хлебом приехал, кто за хлебом. Заперты лавки, и только кое-где у отпертой двери стоит толпа грязных татар и внимательно всматривается в

неприхотливый товар. Еще больше "бурлаков" у калачников. Лежат рядами калачи белые, вкусные, но денег нет; хоть в руках подержать бы! И тянется татарин к калачу:

--Почем фунт?

--А ты не тронь руками! -- отвечает бойкая и строгая торговка,-- можно и глазами смотреть... Три копейки...

--Что больно дорога? Хлеб дешева...

--А дорого, не бери...

--Дорога, дорога,-- качает бритой головой татарин и смущенно отходит.

Стоит Гамид у одной лавки, смотрит, выходит тот самый приказчик, работать к которому звал Гамид свою деревню. Узнал Гамида и приказчик Изан Финогенович. Тут при всем народе жал Гамиду руку чуть не с полчаса. Лестно было Гамиду -- весь народ видел, с каким человеком дружбу он водит. Чай пить к себе позвал Гамида приказчик.

Пришел Гамид к нему в номер, а у приказчика в номере народ сидит,-- другие приказчики, несколько татар. Неловко Гамиду, а приказчик усаживает его, водки наливает, чаю дает:

-- Пей, Гамид, лей!..

И приказчик хлопает Гамида своей короткой рукой и говорит:

-- Молодец!

Вытирает пот с лица Гамид и пьет чай. Напился он чаю, и говорит ему приказчик:

-- Ну, Гамид, слушай теперь...

Посмотрел на всех приказчик, рассмеялся,

-- Научу я тебя, как деньги мало-мало наживать...

Внимательно слушает Гамид.

Говорит приказчик, что подарит ему, Гамиду, с каждой десятины, сколько выжнет его деревня, по пятидесяти копеек, говорит о том, что надо ему, Гамиду, делать для этого.

Слушает Гамид, и как во сне кажутся ему и приказчик, и номер, и татары, что кивают головой.

-- Как приедем мы,-- говорит приказчик,-- завтра на базар и станем давать цену, ты я слушай. Все торгуйся, а как вот я так проведу рукой по лицу, значит, на эту цену уж и соглашайся. Поторгуйся для виду, а тут и бей по рукам.

Хочется Гамиду услужить, хорошо бы и заработать, а больше всего хочется ему быть теперь верст за тысячу от приказчика и всей этой комнаты. Смотрит на всех Гамид широко раскрытыми глазами, в горле пересохло, и говорит, заикаясь и вытирая пот:

--Нет, хороший господин, наш народ строгий, узнает -- беда!

--А кто узнает? Откуда?

Приказчик надулся, все волосы поднялись на его щеках и бороде.

Сидит тут в комнате и сосновский приказчик -- худой, желтый, с длинной бородой старик с больным взглядом.

-- И что ты, Финогеныч, народ гадишь? -- говорит он.-- Право, вы с вашим

барином ровно нехристи какие...

Махнул мохнатой лапой Финогеныч:

--Ну, ладно... не слушай его, Гамид. Он мало-мало стара стала, глупа стала, ум кончал...

--Ума-то, батюшка, в моем каблуке больше, чем в ваших с барином головах,-- рассердился старый приказчик.

--Ну, слушайте, оставьте же, пожалуйста,-- повернулся к нему Финогеныч,-- что

жвы делаете?! Пришли чай пить и пейте... Нельзя же в самом деле так... не шутки здесь.

--И чай пить не стану,-- рассердился совсем старик, отстраняя худой жилистой рукой стакан.

И, встав, попрощавшись с Финогенычем, не глядя на того, он вышел в коридор.

-- Учит,-- фыркнул Финогеныч,-- а сам, поди, спросить забыл, как и зовут его.

Поздно вернулся Гамид в свой стан. Айла внимательными злыми глазами всматривался в него и шептался о чем-то с товарищами. Верно, догадался, зачем звал приказчик Гамида.

Рано поднялись на другой день "бурлаки". Что-то будет? Больших цен ждали на жнитво, таких цен, каких и не запомнит никто. Сговаривались крепко стоять на пятнадцати рублях.

Но уже высоко поднялось солнце над площадью, а никто из приказчиков и не думал выезжать на базар. Наконец, прошел слух о том, что не станут на этой неделе жать, потому что зелена еще рожь.

Татары только качали своими бритыми головами. Веселое возбуждение сменилось унынием.

Кучка крестьян-посевщиков, стоявшая до сих пор в стороне в ожидании, пока сделают цену, попробовала установить ее.

-- Эй ты, князь! -- кричал один из них,-- веди свою деревню: за десятину три рубля дам.

Но татары не удостаивали ответом.

--Так же неделю проболтаетесь... Вишь, зелена: раздумали приказчики брать.

--Ашать надо,-- убеждал другой крестьянин в высокой поярковой шляпе, клином бородка.

--Ну, три с полтиной! -- немного погодя кричал все тот же крестьянин не обращавшему на них внимания татарину.

--Пять хочешь?

--Сколько десятин у тебя? -- удостоил, наконец, вопросом татарин.

--У меня-то? с десяток наберется.

Татарин пренебрежительно отвернулся.

-- У шабров тоже найдется.

Никто ему не ответил.

Положение татар становилось затруднительным: ждать неделю, когда ни хлеба, ни денег нет,-- нельзя. А что если придется ждать? милостыню идти собирать? Но и ее теперь даром не будут давать, и за нее придется работать. И работать-то самое жниво, жать ту рожь, которая теперь считается зеленой. Чувствовалась какая-то западня, чем-то более сильным устроенная, чем воля человеческая, против чего даже раздражение бессильно, и ясно было татарам одно, что как-нибудь неделю надо перебиваться.

Стали спрашивать Гамида, где его приказчик? Гамид и сам не знал, где он, ничего не понимал и только оглядывался, вытянув шею,-- не увидит ли где на базаре знакомую фигуру приказчика.

Айла, а за ним и другие пристали к Гамиду, чтоб он вел их к его знакомому приказчику. Гамид пошел с своей деревней, но на дороге встретил приказчика уже

вплетушке, собиравшегося уезжать.

--На этой неделе жать не будем,-- остановил приказчик лошадей,-- хозяин отмену прислал. На будущей приходите.

Финогеныч поймал соломинку и грыз ее. Татары думали и смотрели друг на друга. Айла протискался вперед.

-- А ты, слышь, нельзя ли как-нибудь?

--Понимаешь: зеленая.

--Что зеленая? Не зеленая.

--По-твоему, не зеленая... Я сам хотел набирать, а вот записка, на, читай.

Приказчик сунул Айле записку.

--Так верим.

--Читай, читай... кто грамотный?

Гамид один считался грамотным, хотя никогда не мог ничего разобрать. Он всегда говорил при этом, что его учили по другим книгам. Он взял записку, долго внимательно смотрел на нее сперва с одной стороны, затем с другой и, возвратив приказчику, проговорил:

--Так точно.

--Ах, беда! чего станешь делать? -- качали головой татары, и опять кто-нибудь просил:

--А ты возьми!

--Возьми, пожалуйста возьми! -- горячо подхватывали другие.

--Ах, чудак,-- нетерпеливо пожал плечами приказчик,-- да понимаешь ты, русским тебе языком говорю?

--Этак, этак... Чего делать? И ценой бы уж не стали забиваться. Приказчик ты хороший, хвалит тебя Гамид, к другому и идти не охота нам... Вон русские мужики десять рубля давал... Не охота...

--А у него пять десятин жать? -- быстро спросил Финогеныч.

--Много есть... знамо, вразбивку не охота, охота вместе,-- знакомый ты, хороший барин, слух далеко идет,-- охота у тебя поработать. И ценой не станем забиваться.

--Не станете,-- усмехнулся приказчик и, прищурившись, спросил: -- двенадцать рублей?

--Давай восемь, все пойдем...

Приказчик только махнул своей короткой мохнатой рукой.

--Трогай.

--Сколько даешь? последняя цена?

Татары жадной толпой окружили плетушку. Последняя надежда исчезала: шутка сказать, без хлеба всю неделю.

-- Давай цену!

--Твоя цена, говори!

--Говори, пожалуйста говори!

Наступило молчание.

-- Три рубля,-- проговорил тихо приказчик.

Сразу стихли и потупились татары.

--Поезжай,-- угрюмо махнул кто-то из толпы.

--Пошел,-- приказал приказчик.

Лошади не успели тронуться, как опять крикнул кто-то:

-- Семь рублей даешь?

Но приказчик рассердился.

--Пошел!

--Шесть?

Лошади тронулись.

--Дай дорогу!

--Сколько даешь?

--Говори последняя цена,-- кричали татары, схвативши под уздцы лошадей.

Финогеныч обвел глазами толпу и, встретившись с Гамидом, медленно проговорил:

-- Четыре рубля последняя цена...

Финогеныч небрежно провел рукой по лицу.

Гамид узнал условный знак и побледнел. Толпа опять, но уж на этот раз нерешительно, смолкла.

-- И то для Гамида делаю... Ну, говори, Гамид, согласны вы?..

У Гамида екнуло сердце, потемнело в глазах, и, собравшись с силами, он крикнул каким-то не своим голосом:

-- Согласны...

Поднялся невообразимый крик среди татар. Что-то неуловимое вдруг почувствовалось, появилось сомнение. Но действительность была налицо: бурлаков никто больше не брал, и остальные уже жадной толпой валили с базара, прослышав, что какой-то приказчик соглашается их принять на эту неделю. Уж ни о чем не думали,-- надо было хватать хоть то, что есть.

Татары что-то быстро заговорили Гамиду.

-- Согласны,-- проговорил успокоенный, бледный Гамид, обращаясь к приказчику.

Сделанная цена молнией пронеслась по базару.

--Молодец, Финогеныч, сломал рубль на полтину,-- тряхнул весело крестьянин в высокой шляпе.

--А ты? -- ударил его в бок другой посевщик из крестьян,-- на четвертак сломал, не то что на полтину,

--Эх, ловкач! И где только этакого раздобыли!

Плетушка Финогеныча медленно пробиралась в толпе.

Крестьяне-посевщики встретили его веселой гурьбой.

--Спасибо тебе, Иван Финогеныч,-- поклонились ему посевщики-крестьяне,-- сломал татар: отдать им пятнадцать рублей, тогда хоть не жни...

--Спасибо? Не могли потерпеть? Десять рублей надавали.

--Кто десять? Вот-те крест, трешную всего и давали.-- Ишь,-- усмехнулся Финогеныч,-- десять, говорят.

Как только Финогеныч нанял, на базар высыпали и остальные приказчики, сидевшие в номерах.

Через полчаса все наличные серпы жнецов были уже разобраны по четыре рубля. То никто не брал, а тут уж не хватило.

Мелкота, оставшаяся без жнецов, стала отбивать нанявшихся, набавляя цену.

-- Шесть дают! Слышишь, шесть,-- кричали друг другу татары,-- не отдавай серпов! Не бери задатка!

Бурлаки спохватились: искусно возведенное Финогенычем здание готово было рухнуть.

--Продали нас свои же собаки! --кричали татары.

--Постой,-- закричал Айла,-- надо все делать по порядку: ломай цену!

--Ломай цену!-- понеслось по базару.

Кадры татар, расстроившиеся уже было, возвращались, отказывались от найма и собирались на свои прежние места.

Гамид нерешительно стоял один у плетушки приказчика.

-- Гамид, что ж ты стоишь? Ступай уговаривать,-- приказал приказчик.